Прифронтовой аэродром не лес, и нашелся Никифоров быстро. На самом краю летного поля рядом с разобранным закопченным остовом Пе-2, стоявшего тут, по всей видимости, еще с сорок первого. Он сидел, ссутулившись, обняв колени руками на расстеленной прямо на земле летной куртке и невидящим взглядом пялился в черный обгорелый борт бомбардировщика. Рядом прямо на подкладке куртки лежали два куска хлеба, кусок колбасы и фляжка.

Лида остановилась прямо перед Никифоровым, но он даже не пошевелился, будто не замечая ее.

— Петь, ты чего? Случилось что?

Он поднял на нее темные как грозовое небо пустые глаза. Словно выплывая из мутной глубины воспоминаний, в них появилось узнавание:

— Лида? — надтреснутым голосом повторил он ее вопрос, — Случилось что?

— Это я у тебя спросила! — нахмурилась девушка, — Что с тобой? Погиб кто-то⁈ Заболел? Дома что-то случилось⁈ — в ее голосе сквозила тревога и непонимание.

— Нет, — Петр мотнул головой, сдвинул фляжку на траву, сверху положил хлеб, на него водрузил колбасу, но она скатилась на землю. Но он уже не смотрел туда. Подвинувшись и расправив куртку, приглашающе хлопнул по ней рукой, — Садись. Посиди со мной.

Она покачала головой, сняла фуражку, кинула на землю и сложила в нее продукты. Только потом присела рядом, с беспокойством глядя на Петра. И тут я ее взгляд упал на заросший травой почти сровнявшийся с землей холмик, на котором стоял граненый стакан накрытий хлебом. Все сразу встало на свои места.

— Ты их знал?

— Их? — Никифоров кивнул на могилу, — Только Серегу. Ты должна его помнить. Мы вмести выпускались. Серега Торопов. Серьезный такой. Спортсмен.

— Не помню, — покачала головой Лида.

— Сергей тогда с ними первый раз полетел. Они без штурмана окзались. Капитан… — Никифоров сморщился, — Не помню. Лица помню, а как звали их, не помню, — он швыркнул носом и словно извиняясь, добавил, — Они только пришли к нам. Капитан и сержант. Экипаж, — он говорил отрывисто и сумбурно, как вспоминалось, — После фильтра. Тогда такое часто было. Сбили надо территорией занятой врагом, а пока к своим выбирался от полка ничего не осталось. Быстро проверили и в другой полк. А то и вовсе без проверки. Тут вылет. Ты не представляешь, как мы тогда летали, — он посмотрел на нее полными боли неукротимой ярости глазами, — Без прикрытия, без разведки… А они нас жгли, как в тире.

От этого монотонного, спокойного рассказа и взгляда Петра Лиде стало не по себе. Он не особо часто рассказывал ей о начале войны, все больше отшучивался или переводил разговор на Сашку Стаина, как он его спас и как они лупили немчуру. А вот о том, что было до этого… Лида знала, почему он не хочет говорить и понимала, как фронтовик фронтовика, никогда не касаясь запретной темы. Но постоянно держать эту боль в себе невозможною. Проклятая война, наверное, еще долго не отпустит их, если только останутся живы. И сейчас бывало, что они просыпались от ночных криков друг друга и потом долго лежали, обнявшись, не в силах снова уснуть. Каждому снилось что-то свое, неумолимо жуткое и отчаянно тоскливое, от чего в душе возникала болезненная тянущая ледяная пустота, прогнать которую можно было только человеческим теплом.

— Они в тот день единственные вернулись. Из всей эскадрильи, — Никифоров опять обхватил колени руками, положив голову на бок, на плечо и скрючившись как-то по-детски. — Серегу и сержанта-стрелка еще в воздухе убили, а капитан дотянул до аэродрома. На брюхо плюхнулся. Шасси не вышли. У «пешек» больное место — шасси… Было, — он горько усмехнулся, и не понятно почему совершенно ни к селу, ни к городу добавил, — Сане бы на годик раньше появится… Он замолчал. Молчала и Лида. Ей тоже было, что вспомнить. Тот холодный, дождливый ноябрьский день, когда тетя Даша сказала, что Петя погиб, она не забудет никогда. И то чувство потери. Бессилие, мрачная, тяжелая, высасывающая жизнь безысходность, перерастающая в ярость и отчаянную решимость. А еще она была благодарна этому неизвестному капитану, сержанту-стрелку, Сереге Торопову, которого она совсем не помнит. Это было совершенно иррациональное чувство, но ей казалось, что не погибни эти ребята, вместо них обязательно убили бы ее Петьку.

— Надо приказать, чтобы могилу в порядок привели, пирамиду поставили, — снова заговорил Петр, — Была ведь, сломали гады! — он опять замолчал, погрузившись в воспоминания. — Немцы тогда подошли к самому Дорогобужу, — вдруг продолжил он свой рассказ, Лида даже вздрогнула от неожиданности, — Мы готовились перелетать на восток, уже пришел приказ. От полка к тому времени почти ничего не осталось, одна неполная сводная эскадрилья. И тут новый приказ, нанести удар по аэродрому в Рудне. Мы все знали, что не вернемся. Ты знаешь, — он спокойно посмотрел на Лиду, — мне совсем не было страшно. Обидно было. Хотелось тебя увидеть, поцеловать, сказать, что люблю. Я даже письмо написал. Прощальное, — он улыбнулся, — Не отправил.

— Почему? — она посмотрела на него глубокими-глубокими, почти бездонными глазами.

Петр пожал плечами:

— Не знаю. Глупо. Да и зачем? Только хуже сделал бы.

— Дурак! — она поняла, о чем он тогда подумал.

— Ага, — Петр согласно кивнул головой. Сейчас он снова напомнил Лиде того самого немножко наивного, простоватого Петьку Никифорова с параллельного класса, таскающего ей портфель, и хвастающегося, что обязательно станет летчиком и как Чкалов долетит до Северного полюса. Почему именно до Северного полюса так важно было долететь юному Пете, не мог сказать, наверное, и он сам. Только, когда он пришел за характеристикой для авиационного училища, в райкоме комсомола сказали, что стране нужны штурманы, а у Никифорова в аттестате по математике стояла пятерка. Как он тогда переживал, стыдился. Наобещал, что станет летчиком, а попал в штурманы. Вроде и летчик, но все же не то. Лида тогда еще пошутила над ним, мол, не понятно, кто он теперь, то ли моряк, то ли летчик. А Петька обиделся. Не разговаривал с ней. Долго. Целый вечер. — Ты знаешь, — Никифоров грустно посмотрел на Лиду, — Получается, я только сейчас из того полета вернулся. Один… Мы еще когда только сюда садились, меня накрыло… Даже голос Джакибаева послышался. Он все время напевал что-то в полете, на своем, на-казахском, грустно так, протяжно. Ларин ругал его за это постоянно. А он все равно напевал. Саша Борю так и не нашел. Так-то он Балтабек, но мы все его Борей звали. Он и сам так представлялся. Смеялся, мол, все равно не запомните. А что тут запоминать-то? Балтабек и Балтабек, — Никифоров взял фляжку, посмотрел на накрытый хлебом стакан, качнув головой, открутил колпачок, налил туда водки и осторожно, чтоб не расплескать передал Лиде, — Давай, помянем ребят. Ларина. Торопова. Борьку. Капитана этого. Всех. И наших тоже. Девчонок. Парней. Смоленск только, сколько еще погибнет, пока до Берлина дойдем! — он, словно воду, не поморщившись, отхлебнул из фляжки большой глоток, Лида аккуратно опрокинула в рот колпачок. Петр уже протягивал ей кусочек хлеба.

— Не надо, — она махнула рукой. Он, пожав плечами, положил его обратно в фуражку. Где-то вдалеке перекрикивались техники, от штаба раздавались звуки музыки из репродуктора: «С берез неслышен, невесом, слетает желтый лист…», — а они сидели и молчали, глядя на обгоревший фюзеляж. — Как там Ида? — наконец нарушила тишину Лида, просто чтобы не молчать, слишком тяжело это становилось, слишком много ненужных мыслей лезло в голову. Она прекрасно знала, что эскадрилья Весельской пока действует без потерь, впрочем, как и весь их полк, что при таких интенсивных боях было даже удивительно. Сбитые, конечно, были, но летчики оставались живыми, кто сумел посадить покалеченную машину, кто успевал выпрыгнуть. У штурмовиков и истребителей ситуация гораздо хуже. Там, как она слышала, выбыло около тридцати процентов личного состава.

— Нормально все у подружек твоих, — пожал плечами Никифоров, — Воюют, — с сожалением посмотрев на фляжку, он решительно убрал ее в вытащенный из-под куртки планшет, оставшийся хлеб с колбасой завернул в газету и положил туда же.